Самир Сельманович

«Религиозные экстремисты» (история любви)

Тот факт, что у нас нет определенности, приходящей вместе со всеми ответами о Боге, имеет явные и очевидные недо­статки. Но благодаря Богу, которым нельзя распоряжаться, мы обретаем существенное преимущество: никто не может действовать именем Бога.

 

Друг детства, вместе со мной принявший веру, после четырех лет отчаянных попыток признался, что не способен оставаться в любви с Богом: «Порой мне хочется, чтобы Бог приковал меня к Себе цепями». Интересно, что Ветхий Завет, Новый Завет и Коран не пользуются подобными образами, описывая отношения человека с Богом. Мы не посажены под замок, не скованы и не заключены Богом. О принуждении не может быть и речи.

 

Но многим людям все-таки недостает цепей. Они боятся, что оставят Бога или что Бог оставит их, и вместо того, чтобы стремиться к динамичным, исполненным любви вза­имоотношениям с Богом, хотят стать Его рабами. Их внут­ренние цепи выкованы из воображаемых определенностей, порожденных страхами — си­стемой убеждений, которая автоматически исключает все другие убеждения прямо про­порционально тому, насколь­ко эти другие убеждения отли­чаются от собственных.

 

Существует широкий спектр способов, которыми люди по­клоняются определенностям о Боге. На одном, менее на­сильственном конце этого спектра — люди, которые глубоко озабочены целостностью своей религии, богословия, бого­служений и традиций, потому и выступают хранителями всех этих ценностей. Они воспринимают свою систему убеждений как симфонию, которую требуется не испол­нять, а обуздать, как сложное, но управляемое музыкальное произведение, охватывающее все, что можно знать о Боге. Вместо того чтобы наполнять свою душу музыкой, эти религиозные дирижеры тратят уйму сил и средств, чтобы контролировать оркестр своих убеждений и обычаев. По­глощенные и зачастую изнуренные разговорами о Боге и своей религии, они перестают слушать музыку. Возлюблен­ный желает играть, танцевать, целоваться и обмениваться ласками, а они слишком заняты управлением оркестром и партитурой. Каждая лишняя нота, каждый пропущенный такт, каждая незавершенная часть, каждый незапланированный звук, каждый новый инструмент, каждая импровизация в жизни человека или религиозной общины вызывают страх, что симфония выродится в какофонию.

 

Но на другом, более насильственном конце спектра поклонения определенностям, связанным с Богом, обнару­живается еще более серьезная проблема: те, кто боится, что сомнения и неопределенность станут источником ненависти к себе. Им слишком трудно выдержать динамические и неопределенные отношения с нами, другими человеческими существами, и с Богом. Поскольку откровения Божьи и явлены, и скрыты и поскольку доверие и сомнения, пере­плетенные в ткани жизни, представляют для этих людей угрозу, их привлекают действия, с помощью которых они рассчитывают избавить веру от неопределенности. И дают волю разрушению. Акты насилия стали способом подтолкнуть себя из неверия через порог парадокса веры к определенности и категоричности, свойственным разрушению. Смерть — для других и для себя — предпочтительнее неопределенности. Так как этим людям не дает покоя собственное существо­вание, они присваивают себе прерогативу Бога — творить или отнимать жизнь. Эти поклонники определенности не владеют фундаментальным религиозным учением о взаимо­зависимости всего живого. Уничтожение других приводит к уничтожению самих себя. Отстранившись от образа Бога в себе, они действуют под влиянием ненависти к себе.

 

Таким образом, люди, которых мы называем «религи­озными экстремистами», не очень-то религиозны и даже вообще не религиозны. (Я не причисляю к ним тех, кто доходит до крайностей в целях физического, эмоционально­го или культурного выживания, реагируя на грабительские методы глобальных рынков.) Наоборот, они превращаются в то, что сами презирают. Их преданность делу — зер­кальное отражение преданности безмозглого потребителя. Готовность взорвать себя ради доступа к земным благам не выражает ничего, кроме вожделения к эксклюзивным «товарам и услугам», только в этом случае «товары и услуги» будут небесными, а не земными, а их поставщиком считают Бога.

***

Однако символика и метафорический язык религии предполагают приглашение к любовным отношениям с Богом, к отношениям, подкрепленным как известным, так и неизвестным. Вера просит нас войти в историю любви. С Возлюбленным мы можем естественным, подлинным и абсолютным образом претендовать на то, чтобы Бог внес определенность в нашу беспорядочную жизнь. Хотя любовь с Богом вряд ли обеспечит нас абсолютными знаниями о Нем, она безраздельно завладеет на­шими сердцами. Наша жизнь полностью преобразится — настолько кардинально, что нам придется прибегать к языку превосходных степеней, чтобы рассуждать о ней.

 

Мы говорим о нашем Возлюблен­ном как о «единственном» и «полном и окончательном», потому что экстаз связи с Возлюбленным ощущается цели­ком, а не частично. Таким образом, наш конфессиональный язык любви естественно и неподдельно превосходен. Иначе и быть не может. Сплетаясь в этих объятиях, недостаточно уверять любимого, что он или она «замечательные». Мы воспринимаем своего Возлюбленного как «величайшего», «единственного», и так далее.

 

Но так называемые религиозные экстремисты ничего подобного не делают. Они отвергают глубочайшие учения своей религии о Боге не потому, что они любят Бога, а потому, что не любят. Бесконечные нюансы подлинных отношений с Богом невыносимы для них, поэтому им при­ходится выдумывать низшее божество, к которому можно обращаться в актах разрушения.

 

В своем лучшем проявлении религии учат нас любить жизнь, несмотря на неопределенности. Люди, уничтожаю­щие себя или других именем своей религии, на самом деле не знают, как любить и быть любимыми. Вот почему, как это ни парадоксально, их не может остановить ничто, кроме любви. В таком случае мне непонятно, почему мы называем их «религиозными экстремистами». Отсюда следует, что они — религиозные «тяжеловесы». А кто же тогда люди, которые от­важно и смиренно живут, несмотря на сложности и вопросы без ответов, посвящают всю свою жизнь служению другим людям, страдают от несправедливости, даже становятся ис­тинными мучениками (их вынуждают страдать), бросают вызов культуре насилия и находят способы изменить мир, не разрушая его? Неужели — «легковесы»?

 

Преуменьшение значения нашей религиозной истории, традиций, учений и обычаев лишает нас возможности от­межеваться от разрушительной силы поклонников опреде­ленности. Их убежденности следует противопоставить не ее отсутствие, а только страсть, превосходящую их собствен­ную — страсть Влюбленного.

***

…Изучая психологию развития в аспирантуре, я узнал об одном эксперименте, в ходе которого ученые пытались определить, реагируют ли младенцы на материнские голоса. Ученые создали систему связи с младенцами посредством высокотехнологичных электронных датчиков, имеющих внешнее сходство с сосками и позволяющих измерять интенсивность сосания — если угодно, это были суперсос­ки. Каждому младенцу давали послушать запись женских голосов, из которых только один принадлежал его матери. В первой части эксперимента каждую суперсоску подклю­чали к усилителю, благодаря чему материнский голос зву­чал громче остальных, громкость была пропорциональна интенсивности сосания. Во второй части эксперимента исследователи поступили наоборот: чем старательнее младе­нец сосал, тем тише становился материнский голос по срав­нению с другими женскими голосами. Как ни удивитель­но, оказалось, что все новорожденные сосали с большей или меньшей интенсивностью — в зависимости от того, что требовалось, чтобы отчетливее слышать материнский голос.

 

На мой взгляд, это не только поразительное научное, но и духовное открытие. Мухаммад Ибн Араби, мусульман­ский философ, живший в XIII веке, автор более чем 350 трудов, возможно, величайший философ-мистик ислама, стоящий наравне с Джалаладдином Руми, выдающаяся личность в сфере человеческой духовности, писал в своем самом масштабном труде, «Мекканские откровения», о трех сообществах: братстве крови (близких, связанных кровным родством), братстве воды (более широком сообществе людей, придерживающихся одних и тех же убеждений, то­варищей по религии) и братстве молока (сообществе всех людей, объединенных тем, что все они насыщались от груди Божественной Любви).

 

Эти слова нашли отзвук глубоко в моем сердце. Моя семья, рассуждал я, это мои кровные родственники, люди, которыми я окружен в этом мире. Когда меня крестили по­гружением в воду, границы моего сообщества расширились. Вода — распространенный символ, которым пользуются, чтобы провозгласить выбор конкретного духовного пути и сообщества, следующего этим путем. А теперь, спустя два десятилетия, я хочу принадлежать к молочному братству — сообществу, которое питается везде, и каждый на свой лад, сладким познанием, благодаря Дарителю Жизни, непри­знающему человеческих границ.

 

Иоанн, — вероятно, пер­вый мистик христианской церкви и автор четверто­го евангелия, — в своем послании  пишет о  Боге особенно необычным об­разом. Вместо того чтобы пересыпать свои слова о Боге отрицаниями, сравнениями, контрастами, метафорами и другими лингвистическими ухищрениями, позволяющими осторожно приблизиться к концепции Бога, Иоанн предпринимает страстную попытку напрямую высказаться о том, кто есть Бог.

«Возлюбленные! — пишет он. — Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога; кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь… Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем». Иоанн отождеств­ляет Бога с любовью, помещает Бога в каждого, кто любит, а каждого любящего — в Бога. Почувствовав склонность новорожденной религии занимать позицию единственной хранительницы Бога в мире, Иоанн, настаивая, что «любовь Божия к нам открылась» в том, что Бог послал нам Иисуса, выходит за рамки христианских представлений о значении слова «Бог» и связывает скрывающуюся за ним реальность со всем человечеством.

 

Не каждый человек — мой кровный брат, лишь некоторые люди входят в мое братство воды, но, несомненно, каждый может войти в мое молочное братство. Бог — наш Возлюбленный, следовательно, Его невозмож­но подчинить себе. Толкование откровений исключительно как способа познания Бога сужает наше сознание, приглу­шает эмоции, уменьшает понимание. Таким образом, наша ситуация с «познанием Бога» подобна положению младенца на руках у матери. Нахо­дясь в руках матери, младенец не «понимает» ее, а скорее, ощущает, что мать познает его. Точно так же откровение Божье, которое мы получаем от Бога, приходит не просто из слов наших священных писаний, а через дар жизни, которая нас обнимает. Сама жизнь — откровение, место, где Бог поддерживает и преображает нас. Мы не в силах за­владеть Богом, хотя преображаемся потому, что Бог владеет нами. Обнимая нас, Бог подобен матери, явлен способом, который реален, но остается тайной.

Индийская поэтесса XVI века Мира (Мирабай), получив­шая признание индуистов, христиан и мусульман, писала:

У Бога

особый интерес к женщинам,

ибо они способны поднести мир к груди

и помочь Ему

утешить.

История вселенной — это история любви. Нас обнимает мать, когда мы еще малы, обнимают любимые, когда мы взрослеем, обнимают дети, когда мы стареем, но кто бы нас ни обнимал, опекун, друг или добрый незнакомец, мы воспринимаем историю вселенной.

Мою жажду определенности не утолило сидение на старой скамейке вдали от армейских казарм, между двумя мирами. Я продолжал желать еще одного поцелуя. Потому я и остался верующим! Мое неосуществленное стремление к Богу слаще любого другого исполнившегося желания. Моя неопределенность, связанная  с  Богом,  гораздо утешительнее, чем любая определенность, какую я когда-либо чувствовал.

 

Меня обнимают.

И поцелуи Возлюбленного ощущаются по-прежнему.